✕
オリジナル歌詞
Демон. Часть II
I
«Отец, отец, оставь угрозы,
Свою Тамару не брани;
Я плачу: видишь эти слёзы,
Уже не первые они.
Напрасно женихи толпою
Спешат сюда из дальних мест...
Немало в Грузии невест;
А мне не быть ничьей женою!..
О, не брани, отец, меня.
Ты сам заметил: день от дня
Я вяну, жертва злой отравы!
Меня терзает дух лукавый
Неотразимою мечтой;
Я гибну, сжалься надо мной!
Отдай в священную обитель
Дочь безрассудную свою;
Там защитит меня спаситель,
Пред ним тоску мою пролью.
На свете нет уж мне веселья...
Святыни миром осеня,
Пусть примет сумрачная келья,
Как гроб, заранее меня...»
II
И в монастырь уединенный
Её родные отвезли,
И власяницею смиренной
Грудь молодую облекли.
Но и в монашеской одежде,
Как под узорною парчой,
Всё беззаконною мечтой
В ней сердце билося, как прежде.
Пред алтарём, при блеске свеч,
В часы торжественного пенья,
Знакомая, среди моленья,
Ей часто слышалася речь.
Под сводом сумрачного храма
Знакомый образ иногда
Скользил без звука и следа
В тумане лёгком фимиама;
Сиял он тихо, как звезда;
Манил и звал он... но ‒ куда?..
III
В прохладе меж двумя холмами
Таился монастырь святой.
Чинар и тополей рядами
Он окружён был ‒ и порой,
Когда ложилась ночь в ущелье,
Сквозь них мелькала, в окнах кельи,
Лампада грешницы младой.
Кругом, в тени дерев миндальных,
Где ряд стоит крестов печальных,
Безмолвных сторожей гробниц;
Спевались хоры лёгких птиц.
По камням прыгали, шумели
Ключи студёною волной,
И под нависшею скалой,
Сливаясь дружески в ущелье,
Катились дальше, меж кустов,
Покрытых инеем цветов.
IV
На север видны были горы.
При блеске утренней Авроры,
Когда синеющий дымок
Курится в глубине долины,
И, обращаясь на восток,
Зовут к молитве муэцины,
И звучный колокола глас
Дрожит, обитель пробуждая;
В торжественный и мирный час,
Когда грузинка молодая
С кувшином длинным за водой
С горы спускается крутой,
Вершины цепи снеговой
Светло-лиловою стеной
На чистом небе рисовались
И в час заката одевались
Они румяной пеленой;
И между них, прорезав тучи,
Стоял, всех выше головой,
Казбек, Кавказа царь могучий,
В чалме и ризе парчевой.
V
Но, полно думою преступной,
Тамары сердце недоступно
Восторгам чистым. Перед ней
Весь мир одет угрюмой тенью;
И всё ей в нём предлог мученью ‒
И утра луч и мрак ночей.
Бывало, только ночи сонной
Прохлада землю обоймёт,
Перед божественной иконой
Она в безумье упадёт
И плачет; и в ночном молчанье
Её тяжелое рыданье
Тревожит путника вниманье;
И мыслит он: «То горный дух
Прикованный в пещере стонет!»
И чуткий напрягая слух,
Коня измученного гонит.
VI
Тоской и трепетом полна,
Тамара часто у окна
Сидит в раздумье одиноком
И смотрит вдаль прилежным оком,
И целый день, вздыхая, ждёт...
Ей кто-то шепчет: он придёт!
Недаром сны её ласкали.
Недаром он являлся ей.
С глазами, полными печали,
И чудной нежностью речей.
Уж много дней она томится,
Сама не зная почему;
Святым захочет ли молиться ‒
А сердце молится ему;
Утомлена борьбой всегдашней,
Склонится ли на ложе сна:
Подушка жжёт, ей душно, страшно,
И вся, вскочив, дрожит она;
Пылают грудь её и плечи,
Нет сил дышать, туман в очах,
Объятья жадно ищут встречи,
Лобзанья тают на устах...
VII
Вечерней мглы покров воздушный
Уж холмы Грузии одел,
Привычке сладостной послушный,
В обитель Демон прилетел.
Но долго, долго он не смел
Святыню мирного приюта
Нарушить. И была минута,
Когда казался он готов
Оставить умысел жестокой.
Задумчив у стены высокой
Он бродит: от его шагов
Без ветра лист в тени трепещет.
Он поднял взор: её окно,
Озарено лампадой, блещет;
Кого-то ждет она давно!
И вот средь общего молчанья
Чингура стройное бряцанье
И звуки песни раздались;
И звуки те лились, лились,
Как слёзы, мерно друг за другом;
И эта песнь была нежна,
Как будто для земли она
Была на небе сложена!
Не ангел ли с забытым другом
Вновь повидаться захотел,
Сюда украдкою слетел
И о былом ему пропел,
Чтоб усладить его мученье?..
Тоску любви, её волненье
Постигнул Демон в первый раз;
Он хочет в страхе удалиться...
Его крыло не шевелится!..
И, чудо! из померкших глаз
Слеза тяжёлая катится...
Поныне возле кельи той
Насквозь прожжённый виден камень
Слезою жаркою, как пламень,
Нечеловеческой слезой!..
VIII
И входит он, любить готовый,
С душой, открытой для добра,
И мыслит он, что жизни новой
Пришла желанная пора.
Неясный трепет ожиданья,
Страх неизвестности немой,
Как будто в первое свиданье
Спознались с гордою душой.
То было злое предвещанье!
Он входит, смотрит ‒ перед ним
Посланник рая, херувим,
Хранитель грешницы прекрасной,
Стоит с блистающим челом
И от врага с улыбкой ясной
Приосенил её крылом;
И луч божественного света
Вдруг ослепил нечистый взор,
И вместо сладкого привета
Раздался тягостный укор:
IX
«Дух беспокойный, дух порочный,
Кто звал тебя во тьме полночной?
Твоих поклонников здесь нет,
Зло не дышало здесь поныне;
К моей любви, к моей святыне
Не пролагай преступный след.
Кто звал тебя?»
Ему в ответ
Злой дух коварно усмехнулся;
Зарделся ревностию взгляд;
И вновь в душе его проснулся
Старинной ненависти яд.
«Она моя! ‒ сказал он грозно, ‒
Оставь её, она моя!
Явился ты, защитник, поздно,
И ей, как мне, ты не судья.
На сердце, полное гордыни,
Я наложил печать мою;
Здесь больше нет твоей святыни,
Здесь я владею и люблю!»
И Ангел грустными очами
На жертву бедную взглянул
И медленно, взмахнув крылами,
В эфире неба потонул.
. . . . . . . . . . . . . . .
X
Тамара
О! кто ты? речь твоя опасна!
Тебя послал мне ад иль рай?
Чего ты хочешь?..
Демон
Ты прекрасна!
Тамара
Но молви, кто ты? отвечай...
Демон
Я тот, которому внимала
Ты в полуночной тишине,
Чья мысль душе твоей шептала,
Чью грусть ты смутно отгадала,
Чей образ видела во сне.
Я тот, чей взор надежду губит;
Я тот, кого никто не любит;
Я бич рабов моих земных,
Я царь познанья и свободы,
Я враг небес, я зло природы,
И, видишь, ‒ я у ног твоих!
Тебе принес я в умиленье
Молитву тихую любви,
Земное первое мученье
И слёзы первые мои.
О! выслушай ‒ из сожаленья!
Меня добру и небесам
Ты возвратить могла бы словом.
Твоей любви святым покровом
Одетый, я предстал бы там,
Как новый ангел в блеске новом;
О! только выслушай, молю,
Я раб твой, ‒ я тебя люблю!
Лишь только я тебя увидел ‒
И тайно вдруг возненавидел
Бессмертие и власть мою.
Я позавидовал невольно
Неполной радости земной;
Не жить, как ты, мне стало больно,
И страшно ‒ розно жить с тобой.
В бескровном сердце луч нежданный
Опять затеплился живей,
И грусть на дне старинной раны
Зашевелилася, как змей.
Что без тебя мне эта вечность?
Моих владений бесконечность?
Пустые звучные слова,
Обширный храм ‒ без божества!
Тамара
Оставь меня, о дух лукавый!
Молчи, не верю я врагу...
Творец... Увы! я не могу
Молиться... гибельной отравой
Мой ум слабеющий объят!
Послушай, ты меня погубишь;
Твои слова ‒ огонь и яд...
Скажи, зачем меня ты любишь!
Демон
Зачем, красавица? Увы,
Не знаю!.. Полон жизни новой,
С моей преступной головы
Я гордо снял венец терновый,
Я всё былое бросил в прах:
Мой рай, мой ад в твоих очах.
Люблю тебя нездешней страстью,
Как полюбить не можешь ты:
Всем упоением, всей властью
Бессмертной мысли и мечты.
В душе моей, с начала мира,
Твой образ был напечатлён,
Передо мной носился он
В пустынях вечного эфира.
Давно тревожа мысль мою,
Мне имя сладкое звучало;
Во дни блаженства мне в раю
Одной тебя недоставало.
О! если б ты могла понять,
Какое горькое томленье
Всю жизнь, века без разделенья
И наслаждаться и страдать,
За зло похвал не ожидать,
Ни за добро вознагражденья;
Жить для себя, скучать собой
И этой вечною борьбой
Без торжества, без примиренья!
Всегда жалеть и не желать,
Всё знать, всё чувствовать, всё видеть,
Стараться всё возненавидеть
И всё на свете презирать!..
Лишь только божие проклятье
Исполнилось, с того же дня
Природы жаркие объятья
Навек остыли для меня;
Синело предо мной пространство;
Я видел брачное убранство
Светил, знакомых мне давно...
Они текли в венцах из злата;
Но что же? прежнего собрата
Не узнавало ни одно.
Изгнанников, себе подобных,
Я звать в отчаянии стал.
Но слов и лиц и взоров злобных,
Увы! я сам не узнавал.
И в страхе я, взмахнув крылами,
Помчался ‒ но куда? зачем?
Не знаю... прежними друзьями
Я был отвергнут; как эдем,
Мир для меня стал глух и нем.
По вольной прихоти теченья
Так поврежденная ладья
Без парусов и без руля
Плывёт, не зная назначенья;
Так ранней утренней порой
Отрывок тучи громовой,
В лазурной вышине чернея,
Один, нигде пристать не смея,
Летит без цели и следа,
Бог весть откуда и куда!
И я людьми недолго правил.
Греху недолго их учил,
Всё благородное бесславил,
И всё прекрасное хулил;
Недолго... пламень чистой веры
Легко навек я залил в них...
А стоили ль трудов моих
Одни глупцы да лицемеры?
И скрылся я в ущельях гор;
И стал бродить, как метеор,
Во мраке полночи глубокой...
И мчался путник одинокий,
Обманут близким огоньком,
И в бездну падая с конём,
Напрасно звал, и след кровавый
За ним вился по крутизне...
Но злобы мрачные забавы
Недолго нравилися мне!
В борьбе с могучим ураганом,
Как часто, подымая прах,
Одетый молньей и туманом,
Я шумно мчался в облаках,
Чтобы в толпе стихий мятежной
Сердечный ропот заглушить,
Спастись от думы неизбежной
И незабвенное забыть!
Что повесть тягостных лишений,
Трудов и бед толпы людской
Грядущих, прошлых поколений,
Перед минутою одной
Моих непризнанных мучений?
Что люди? что их жизнь и труд?
Они прошли, они пройдут...
Надежда есть, ждёт правый суд:
Простить он может, хоть осудит!
Моя ж печаль бессменно тут.
И ей конца, как мне, не будет;
И не вздремнуть в могиле ей!
Она то ластится, как змей,
То жжёт и плещет, будто пламень,
То давит мысль мою, как камень ‒
Надежд погибших и страстей
Несокрушимый мавзолей!..
Тамара
Зачем мне знать твой печали,
Зачем ты жалуешься мне?
Ты согрешил...
Демон
Против тебя ли?
Тамара
Нас могут слышать!..
Демон
Мы одне.
Тамара
А бог!
Демон
На нас не кинет взгляда:
Он занят небом, не землёй!
Тамара
А наказанье, муки ада?
Демон
Так что ж? Ты будешь там со мной!
Тамара
Кто б ни был ты, мой друг случайный, ‒
Покой навеки погубя,
Невольно я с отрадой тайной,
Страдалец, слушаю тебя.
Но если речь твоя лукава,
Но если ты, обман тая...
О! пощади! Какая слава?
На что душа тебе моя?
Ужели небу я дороже
Всех, не замеченных тобой?
Они, увы! прекрасны тоже;
Как здесь, их девственное ложе
Не смято смертною рукой...
Нет! дай мне клятву роковую...
Скажи, ‒ ты видишь: я тоскую;
Ты видишь женские мечты!
Невольно страх в душе ласкаешь...
Но ты всё понял, ты всё знаешь ‒
И сжалишься, конечно, ты!
Клянися мне... от злых стяжаний
Отречься ныне дай обет.
Ужель ни клятв, ни обещаний
Ненарушимых больше нет?..
Демон
Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днём,
Клянусь позором преступленья
И вечной правды торжеством.
Клянусь паденья горькой мукой,
Победы краткою мечтой;
Клянусь свиданием с тобой
И вновь грозящею разлукой.
Клянуся сонмищем духов,
Судьбою братий мне подвластных,
Мечами ангелов бесстрастных,
Моих недремлющих врагов;
Клянуся небом я и адом,
Земной святыней и тобой,
Клянусь твоим последним взглядом,
Твоею первою слезой,
Незлобных уст твоих дыханьем,
Волною шёлковых кудрей,
Клянусь блаженством и страданьем,
Клянусь любовию моей:
Я отрекся от старой мести,
Я отрекся от гордых дум;
Отныне яд коварной лести
Ничей уж не встревожит ум;
Хочу я с небом примириться,
Хочу любить, хочу молиться,
Хочу я веровать добру.
Слезой раскаянья сотру
Я на челе, тебя достойном,
Следы небесного огня ‒
И мир в неведенье спокойном
Пусть доцветает без меня!
О! верь мне: я один поныне
Тебя постиг и оценил:
Избрав тебя моей святыней,
Я власть у ног твоих сложил.
Твоей любви я жду как дара,
И вечность дам тебе за миг;
В любви, как в злобе, верь, Тамара,
Я неизменен и велик.
Тебя я, вольный сын эфира,
Возьму в надзвёздные края;
И будешь ты царицей мира,
Подруга первая моя;
Без сожаленья, без участья
Смотреть на землю станешь ты,
Где нет ни истинного счастья,
Ни долговечной красоты,
Где преступленья лишь да казни,
Где страсти мелкой только жить;
Где не умеют без боязни
Ни ненавидеть, ни любить.
Иль ты не знаешь, что такое
Людей минутная любовь?
Волненье крови молодое, ‒
Но дни бегут и стынет кровь!
Кто устоит против разлуки,
Соблазна новой красоты,
Против усталости и скуки
И своенравия мечты?
Нет! не тебе, моей подруге,
Узнай, назначено судьбой
Увянуть молча в тесном круге
Ревнивой грубости рабой,
Средь малодушных и холодных,
Друзей притворных и врагов,
Боязней и надежд бесплодных,
Пустых и тягостных трудов!
Печально за стеной высокой
Ты не угаснешь без страстей,
Среди молитв, равно далёко
От божества и от людей.
О нет, прекрасное созданье,
К иному ты присуждена;
Тебя иное ждет страданье,
Иных восторгов глубина;
Оставь же прежние желанья
И жалкий свет его судьбе:
Пучину гордого познанья
Взамен открою я тебе.
Толпу духов моих служебных
Я приведу к твоим стопам;
Прислужниц лёгких и волшебных
Тебе, красавица, я дам;
И для тебя с звезды восточной
Сорву венец я золотой;
Возьму с цветов росы полночной;
Его усыплю той росой;
Лучом румяного заката
Твой стан, как лентой, обовью,
Дыханьем чистым аромата
Окрестный воздух напою;
Всечасно дивною игрою
Твои слух лелеять буду я;
Чертоги пышные построю
Из бирюзы и янтаря;
Я опущусь на дно морское,
Я полечу за облака,
Я дам тебе всё, всё земное ‒
Люби меня!..
XI
И он слегка
Коснулся жаркими устами
Её трепещущим губам;
Соблазна полными речами
Он отвечал её мольбам.
Могучий взор смотрел ей в очи!
Он жёг её. Во мраке ночи
Над нею прямо он сверкал,
Неотразимый, как кинжал.
Увы! злой дух торжествовал!
Смертельный яд его лобзанья
Мгновенно в грудь её проник.
Мучительный, ужасный крик
Ночное возмутил молчанье.
В нём было всё: любовь, страданье.
Упрёк с последнею мольбой
И безнадёжное прощанье ‒
Прощанье с жизнью молодой.
XII
В то время сторож полуночный,
Один вокруг стены крутой
Свершая тихо путь урочный.
Бродил с чугунною доской,
И возле кельи девы юной
Он шаг свой мерный укротил
И руку над доской чугунной,
Смутясь душой, остановил.
И сквозь окрестное молчанье,
Ему казалось, слышал он
Двух уст согласное лобзанье,
Минутный крик и слабый стон.
И нечестивое сомненье
Проникло в сердце старика...
Но пронеслось ещё мгновенье,
И стихло всё; издалека
Лишь дуновенье ветерка
Роптанье листьев приносило,
Да с тёмным берегом уныло
Шепталась горная река.
Канон угодника святого
Спешит он в страхе прочитать,
Чтоб наважденье духа злого
От грешной мысли отогнать;
Крестит дрожащими перстами
Мечтой взволнованную грудь
И молча скорыми шагами
Обычный продолжает путь.
. . . . . . . . . . . . . .
XIII
Как пери спящая мила,
Она в гробу своём лежала,
Белей и чище покрывала
Был томный цвет её чела.
Навек опущены ресницы...
Но кто б, о небо! не сказал,
Что взор под ними лишь дремал
И, чудный, только ожидал
Иль поцелуя, иль денницы?
Но бесполезно луч дневной
Скользил по ним струей златой,
Напрасно их в немой печали
Уста родные целовали...
Нет! смерти вечную печать
Ничто не в силах уж сорвать!
XIV
Ни разу не был в дни веселья
Так разноцветен и богат
Тамары праздничный наряд.
Цветы родимого ущелья
(Так древний требует обряд)
Над нею льют свой аромат
И, сжаты мёртвою рукою.
Как бы прощаются с землею!
И ничего в её лице
Не намекало о конце
В пылу страстей и упоенья;
И были все её черты
Исполнены той красоты,
Как мрамор, чуждой выраженья,
Лишённой чувства и ума,
Таинственной, как смерть сама.
Улыбка странная застыла,
Мелькнувши по её устам.
О многом грустном говорила
Она внимательным глазам:
В ней было хладное презренье
Души, готовой отцвести,
Последней мысли выраженье,
Земле беззвучное прости.
Напрасный отблеск жизни прежней,
Она была ещё мертвей,
Ещё для сердца безнадежней
Навек угаснувших очей.
Так в час торжественный заката,
Когда, растаяв в море злата,
Уж скрылась колесница дня,
Снега Кавказа, на мгновенье
Отлив румяный сохраня,
Сияют в темном отдаленье.
Но этот луч полуживой
В пустыне отблеска не встретит,
И путь ничей он не осветит
С своей вершины ледяной!..
XV
Толпой соседи и родные
Уж собрались в печальный путь.
Терзая локоны седые,
Безмолвно поражая грудь,
В последний раз Гудал садится
На белогривого коня,
И поезд тронулся. Три дня.
Три ночи путь их будет длиться:
Меж старых дедовских костей
Приют покойный вырыт ей.
Один из праотцев Гудала,
Грабитель странников и сёл,
Когда болезнь его сковала
И час раскаянья пришёл,
Грехов минувших в искупленье
Построить церковь обещал
На вышине гранитных скал,
Где только вьюги слышно пенье,
Куда лишь коршун залетал.
И скоро меж снегов Казбека
Поднялся одинокий храм,
И кости злого человека
Вновь успокоилися там;
И превратилася в кладбище
Скала, родная облакам:
Как будто ближе к небесам
Теплей посмертное жилище?..
Как будто дальше от людей
Последний сон не возмутится...
Напрасно! мёртвым не приснится
Ни грусть, ни радость прошлых дней.
XVI
В пространстве синего эфира
Один из ангелов святых
Летел на крыльях золотых,
И душу грешную от мира
Он нёс в объятиях своих.
И сладкой речью упованья
Её сомненья разгонял,
И след проступка и страданья
С неё слезами он смывал.
Издалека уж звуки рая
К ним доносилися ‒ как вдруг,
Свободный путь пересекая,
Взвился из бездны адский дух.
Он был могущ, как вихорь шумный,
Блистал, как молнии струя,
И гордо в дерзости безумной
Он говорит: «Она моя!»
К груди хранительной прижалась,
Молитвой ужас заглуша,
Тамары грешная душа ‒
Судьба грядущего решалась,
Пред нею снова он стоял,
Но, боже! ‒ кто б его узнал?
Каким смотрел он злобным взглядом,
Как полон был смертельным ядом
Вражды, не знающей конца, ‒
И веяло могильным хладом
От неподвижного лица.
«Исчезни, мрачный дух сомненья! ‒
Посланник неба отвечал, ‒
Довольно ты торжествовал;
Но час суда теперь настал ‒
И благо божие решенье!
Дни испытания прошли;
С одеждой бренною земли
Оковы зла с неё ниспали.
Узнай! давно её мы ждали!
Её душа была из тех,
Которых жизнь ‒ одно мгновенье
Невыносимого мученья,
Недосягаемых утех:
Творец из лучшего эфира
Соткал живые струны их,
Они не созданы для мира,
И мир был создан не для них!
Ценой жестокой искупила
Она сомнения свои...
Она страдала и любила ‒
И рай открылся для любви!»
И Ангел строгими очами
На искусителя взглянул
И, радостно взмахнув крылами,
В сиянье неба потонул.
И проклял Демон побежденный
Мечты безумные свои,
И вновь остался он, надменный,
Один, как прежде, во вселенной
Без упованья и любви!..
___
На склоне каменной горы
Над Койшаурскою долиной
Ещё стоят до сей поры
Зубцы развалины старинной.
Рассказов, страшных для детей,
О них ещё преданья полны...
Как призрак, памятник безмолвный,
Свидетель тех волшебных дней,
Между деревьями чернеет.
Внизу рассыпался аул.
Земля цветёт и зеленеет;
И голосов нестройный гул
Теряется, и караваны
Идут, звеня, издалека,
И, низвергаясь сквозь туманы,
Блестит и пенится река.
И жизнью вечно молодою,
Прохладой, солнцем и весною
Природа тешится шутя,
Как беззаботная дитя.
Но грустен замок, отслуживший
Когда-то в очередь свою,
Как бедный старец, переживший
Друзей и милую семью.
И только ждут луны восхода
Его незримые жильцы:
Тогда им праздник и свобода!
Жужжат, бегут во все концы.
Седой паук, отшельник новый,
Прядёт сетей своих основы;
Зелёных ящериц семья
На кровле весело играет;
И осторожная змея
Из тёмной щели выползает
На плиту старого крыльца,
То вдруг совьётся в три кольца,
То ляжет длинной полосою
И блещет, как булатный меч,
Забытый в поле давних сеч,
Ненужный падшему герою!..
Всё дико; нет нигде следов
Минувших лет: рука веков
Прилежно, долго их сметала,
И не напомнит ничего
О славном имени Гудала,
О милой дочери его!
Но церковь на крутой вершине,
Где взяты кости их землёй,
Хранима властию святой,
Видна меж туч ещё поныне.
И у ворот её стоят
На страже чёрные граниты,
Плащами снежными покрыты;
И на груди их вместо лат
Льды вековечные горят.
Обвалов сонные громады
С уступов, будто водопады,
Морозом схваченные вдруг,
Висят, нахмурившись, вокруг.
И там метель дозором ходит,
Сдувая пыль со стен седых,
То песню долгую заводит,
То окликает часовых;
Услыша вести в отдаленье
О чудном храме, в той стране,
С востока облака одне
Спешат толпой на поклоненье;
Но над семьёй могильных плит
Давно никто уж не грустит.
Скала угрюмого Казбека
Добычу жадно сторожит,
И вечный ропот человека
Их вечный мир не возмутит.
翻訳
Démon (Orientální báj). Díl druhý
I
"Nehroz mi, otče, trochu vlídný
být na mě aspoň chvíli zkus.
Já pláču, pláču celé týdny,
prolila jsem už mnoho slz.
Ženiši dveře podávají
si u nás. Jiných nevěst v kraji
najdou dost. Ať čas nemaří.
Nepůjdu s žádným k oltáři.
Otče, tvé výtky bezohledné
mě mučí. Pohleď, jak den ze dne
chřadnu, jed proniká mi do žil,
ďábel už div mě neusoužil
vidinou strašnou, šalebnou.
Hynu, slituj se nade mnou.
Odvez mě, otče, do kláštera,
ať tvoje pošetilá dcera
tam pod ochranou Spasitele
vyplakat může hoře celé,
ať bohabojně v chmurné cele
dožiji život v ústraní,
ať moje srdce neveselé
před světem jak hrob uchrání."
II
Už rodina se vypravila
s ní do kláštera za horou.
Už Tamara svá ňadra bílá
obléká v žíni s pokorou.
Však pod hedvábím s výšivkami
i v řeholnickém rubáši
hříšné sny stejně srdce mámí
a nejednou ji poplaší.
Za svitu svíček při modlitbě
i před oltářem při písni
nábožné slyšela, jak libě
ten svůdný hlas zas v přítmí zní
a zahalený do kadidla
nad hlavou ctnostným jeptiškám
po klenbě těkal sem a tam
zas vábný přelud, a kdy vzhlídla,
ozářil jako hvězda chrám
a lákal, zval ji - ale kam?
III
Mezi dva vrchy zaklíněný
je klášter stářím schýlený.
Topoly s platany mu stěny
v půlkruhu stíní. Chvílemi,
když noc ukryje do šlojíře
soutěsku, prosvítá skrz mříže
cely věčného světla svit.
V chladivém loubí mandlovníků,
kde černé, zachmuřené kříže
nad mohylami střeží klid,
zaznívá jásot ptačích trylků
a pramínky, co v skalách zurčí
a divoce se valí dnem,
si pod převisem v zálibném
souzvuku letí do náručí
a do údolí dál se ženou
houštinou kvítím ojíněnou.
IV
Pás hor se táhne na severu.
Když vyjde zornička a v šeru
strží se mlha kolíbá,
když obracejí muezzini
tvář k východu a modlitba
jejich zní jitrem a když v síni
chrámu jeptišky klekají
a zvon hlaholí po kraji,
v tom čase blaženém a svatém,
kdy spěchá s rozevlátým šatem
Gruzínka s štíhlou amforou
pro vodu k říčce pod horou,
obzor jak by se v třpytu koupal.
Sníh na štítech žhne jako opál,
po čistém nebi silueta
vrcholů modré blesky metá
a v slunci zlátne poledne,
až zbrunátní na sklonku dne
a v šarlatovém odrazu
jak v drahocenném zlatohlavu
v turbanu mračen zvedá hlavu
Kazbek, hrdý car Kavkazu.
V
Tamara v moci zlého ducha
však ke kráse je slepá, hluchá,
svět ve dne v noci stejně šerý
zdá se jí, plná nedůvěry
u vidí ve všem pohnutku
jen k trápení a zármutku.
Když laská vysílená lada
balzámem rosy noční tma,
ona jak bez rozumu padá
před ikonou a oči má
zarudlé od pláče a kvílí,
až často jezdec opozdilý,
jenž klášter míjí v oné chvíli,
si pomyslí, že horský duch
sténá připoután ke skalisku,
a ztají dech a napne sluch
a s koněm do hor prchá v trysku.
VI
V srdci stesk, naději i strach,
po celé týdny jako v snách
Tamara z oken do daleka
dychtivě dívá se a čeká,
a z tmy jí šepot vábivý
slibuje: " On tě navštíví!
Všeho se zřekla pro chiméru.
Ne nadarmo ji v kalném šeru,
ne nadarmo ji za nocí
spaluje pohled planoucí.
Už kolik dní se celá třese,
ač netuší, co potká ji.
K orodovníkům modlit chce se -
a jeho vzývá potají.
Když nakratičko přece usne,
zápasem marným ztýraná,
polštář ji pálí a sny hrůzné
jí víří hlavou do rána,
zrak se jí kalí, ruce chladnou
a všecka hoří vzápětí
a na rtech polibky jí sládnou
v předtuše horkých objetí.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
VII
Mlha průzračně bílým plédem
ovila horské vrcholy.
Démon vidinou blaha veden
vzlét ke klášteru v údolí.
Dlouho však, dlouho v pochybnostech
pohledem chmurným těkal po zdech
a váhal, zdali může klid
svatého místa narušit.
Byla i chvíle, kdy si povzdech
a nebyl si tak zcela jistý,
nemá-li nekalý plán vzdát.
Jak bloudil ve tmě kolem vrat,
i v bezvětří se chvěly listy.
Démon na strmé stěny výš
pozvedl oči. V siré cele
hořelo věčné světlo bděle.
Vždyť ona čeká, čeká již!
Noc byla tichá, mlčenlivá.
Vtom zdálo se, že harfa zpívá
a provází nebeské kůry,
a zvuk za zvukem kanul shůry
jak slza za slzou... Kdo ví,
možná opustil boží trůn
seraf a k svému bratrovi
ztracenému chtěl v těžkém čase
o milosti a věčné spáse
promluvit sladkou řečí strun?
Démona jímá závra. Prvně
neznámým žalem lásky trne,
je zmaten, zdá se mu, že omdlí,
když neodlétne odtud včas.
Hrůzou však perutě mu zchromly,
nedokáže se pohnout z místa
a slza průzračná a čistá
mu stéká z rozechvělých řas...
Před monastýrem ještě dneska
si ukazují lidé kámen,
jejž propálila jako plamen
horoucí slza nadpozemská.
VIII
A Démon vchází. Nese plaše
na dlani srdce v důvěře,
že v lásce nalezne lék na vše,
že nový svět mu otevře.
S úzkostí hledí na dveře.
Váhá a do budoucna přenést
se snaží, marně rozbít kruh
nejistoty chce hrdý duch.
V tom němém strachu je zlá předzvěst.
A Démon vchází. Nevěří
svým vlastním očím. V příšeří
syn nebes, cherub s jasnou lící
a gloriolou zlatoskvící
svým křídlem hříšnou řeholnici
chrání, rozhořčen po právu.
A náhle oslnila prudce
nestoudný, vášnivý zrak svůdce
velebná záře ohnivá
a místo sladkých pozdravů
výčitka trpká zaznívá.
IX
"Duchu zla, duchu pobloudilý,
kdo tě zval v tuto pozdní chvíli?
Zde nikdo se ti neklaní.
Ty nesmíš vstoupit v tato místa,
v svatyni, kde má láska čistá
přebývá v tichém ústraní.
Kdo tě zval?"
Jak skřek havraní
Démonův smích z tmy zazněl hluše,
odvěká nenávist jak jed
mu vzkypěla zas na dně duše
a na serafa zlostně vzhléd:
"Je moje! Měls dřív přilétnout sem,
kdo váhá, ten vždy prohraje.
Mým ani jejím nejsi soudcem.
Je moje! Vrať se do ráje!
Já na to hrdé čelo chladné
vtiskl svou vášeň jako cejch.
V tvé svatyni má láska vládne.
Odejdi odtud, nech ji, nech!"
A cherub zděšen slovy těmi
na pannu pohléd se steskem,
zamával zvolna perutěmi
a zmizel v šíru nebeském.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
X
TAMARA:
"Kdo jsi? Já děsím se tvé řeči.
Peklo či ráj tě posílá?
Co chceš?"
DÉMON:
"Ach, jak jsi spanilá!"
TAMARA:
"Kdo jsi? - Bezpečí? Nebezpečí?"
DÉMON:
"Jsem ten, kdo v pozdních hodinách
přicházel tajně na tvůj práh
a kdo ti šeptal celé noci
tesklivá slova lásky vroucí
a kdo se zjevoval ti v snách.
Kdo naději i víru maří,
kdo věčně s nebesy se sváří
a ničí dílo přírody.
Kdo nevzbuzuje v nikom touhu,
bič rabů, nevolníků, slouhů,
car poznání a svobody.
Má moc, má léna nezměrná jsou,
však dnes, dnes klečím před tvou krásou,
své plaché, tiché vyznání,
slzy své první zemské trýzně,
svůj osud tobě do dlaní
pokládám. Nehleď na mě přísně.
Jenom ty, jen ty mohla bys mě
navrátit nebi dobrým slovem,
jen v ornátu tvé něžné přízně
mohl bych vykoupit svůj hřích,
obrozen u bran ráje bych
stál jako anděl v nimbu novém.
Vyslyš mě, splň, oč prosím skrytě.
Jsem otrok tvůj a miluji tě.
Co jsem tě prvně spatřil, dítě,
nesmrtelnost mě netěší,
je pro mne kletbou nejtěžší.
Závidím lidem. Žijí krátce,
mohou však z lásky radovat se.
Ne, nechci jinak žít ne ty.
Spěchám ti, spěchám v ústrety,
mé srdce bezkrevné zas bije,
má stará jizva bezděky
se otevřela a jak zmije
uštkl mě smutek odvěký.
Moc, věčnost, která nemá břehy,
vše nicotné je bez tvé něhy,
vše jsou jen slova ubohá,
jen vesmírný chrám bez boha."
TAMARA:
"Odejdi, duchu zlopověstný,
nevěřím, nedám na sliby...
Kde jste, kde jste, mé modlitby?
Ó bože, těžkou zkoušku snést mi
dopomoz ještě naposled.
Pokušiteli, co ti líto
není, e zhubí mne tvůj jed?
Miluješ mě? Proč? Prozraď mi to!"
DÉMON:
"Proč, krásko? Sám ti nepovím.
Nadějí novou unášený
s včerejškem, s věncem trnovým
i neřestnými rozkošemi
rozloučil jsem se, vzdal se jich.
Ráj, peklo - vše je v očích tvých.
Vládneš mým snům, v své moci máš mě,
nezdejší láskou mám tě rád
vášnivě, nekonečně, strašně -
jak ty nemůžeš milovat.
Tvůj obraz od stvoření světa
plul v nadoblačnu přede mnou,
tvou tvář z paprsků spředenou
v představách vídám dlouhá leta.
Tvé sladké jméno šepotají
věky mé roztoužené rty.
Poznal jsem ráj, ale i v ráji
ke štěstí chybělas mi ty.
Ó kdybys pochopila, drahá,
co je to bloudit mlžnou dálí,
znát všechny stesky, všechna blaha,
vymýšlet zločin dokonalý
a konat dobro bez pochvaly,
sám sebe obviňovat z křivd,
sám se sebou se věčně přít.
Jak únavné je po čase
hledat smír v marném zápase
a marně prahnout po spáse.
Hned nechtít nic, hned na všem lpět,
vše chápat, znát, mít rozum břitký,
vše zatracovat bez výčitky
a nenávidět celý svět.
Od těch dob, kdy ráj zřekl se mě
a kdy mě stihlo prokletí,
nikdy mě ani matka země
nezahřála v svém objetí.
Patří mi modrý prostor bez dna,
vídám, jak jedou k svatbě hvězdná
spřežení celá ve zlatě,
však vlasatice přelíbezná
už bratra nepoznává, nezná
a nemává mu dojatě.
Snad ti, co nesou stejnou kletbu,
mě poznají a přijmou snad?
K těm tvářím ztuhlým v hněvném šklebu
já zase neměl chuť se znát.
Ty jejich oči! - Nevím ani,
kam zmateného úděsem
mě nesla křídla. Druzi dávní
zavrhli mě, ráj ztratil jsem
a nechce mě už ani zem.
Tak vprostřed rozvichřených vln
se zmítá ztroskotaný člun,
bez kormidla a plachet žene
se do dálavy zamlžené.
Tak někdy časně zrána tane
bouřkové mračno potrhané
jak cár černého praporu
na azurovém obzoru,
a hnáno vichrem zběsile
po nebi letí bez cíle.
Lidem jsem vládl jenom krátce.
Zasil jsem do nich sémě zlé,
přiměl je kráse vysmívat se,
vyučil je v svém řemesle,
k hříchu a zradě sváděl je,
poslední jiskru naděje,
soucitu, víry, odvahy
v nich zhasil můj duch neblahý.
Snad dal jsem si až příliš práce
s farizeji a zloději.
Pak ukryl jsem se v průrvách hor
a bloudil jako meteor
v půlnočních mlhách nad úvaly.
Když nocí jezdec chvátal z dáli,
já lstivou bludičkou se stal
a zaved koně na kraj skal
a poutník marně v smrtném děsu
o pomoc prosil a kůň ržál
a krev se lila po útesu.
Ty škodolibé, chmurné hrátky
mě těšily však jen čas krátký.
S uragánem pak meč jsem zkřížil,
sršely jiskry, prach se vířil,
když v plášti mračen, v plášti blesků
jsem prudce vzlétal nad soutěsku
a vrhal jsem se do vřavy
běsnících ivlů, hromů v cvalu.
Přehlušit chtěl jsem výkřik žalu,
kterým má paměť churaví.
A vše, co vytrpěli lidé,
hoře, co bylo i co přijde,
dřina, hlad - můžeš věřit mně,
vše nicotné je proti muce,
ve které zmíralo mé srdce
v jediné krátké vteřině.
Co lidé se strastmi a sny?
Ti mají život dočasný.
Člověk, ten stále doufat smí,
že přijde spravedlivý soud,
který, ač smrtelný hřích trestá,
vždy může hřích i prominout.
Mne čeká nekonečná cesta,
já věčně jsem jak na pranýři
a smutek můj smrt neusmíří.
Můj smutek úskočný jak had
plamenem spaluje mě dneska,
zítra z něj čišet bude chlad
a jako mramorová deska
mauzolea cit zoufalý
i mrtvou touhu zavalí."
TAMARA:
"Proč mne sis vybral k obalobě
a k steskům? Řeči úlisné
nevěřím. Škodíš všem..."
DÉMON:
"I tobě?"
TAMARA:
"Mlč! Uslyší nás!"
DÉMON:
"Sami jsme."
TAMARA:
"A bůh?"
DÉMON:
"Ten v nebi je a nedbá
o naše liché trampoty."
TAMARA:
"A trest? A peklo? Věčná kletba?"
DÉMON:
"Co peklo - když v něm budeš ty!"
TAMARA:
"Ať kdokoli jsi, noční hoste,
třebas mě vedeš do zkázy,
v tvých teskných slovech tajně prosté
srdce mé radost nachází.
Jestli však zrada v tobě klíčí
a chceš jen šalbou těšit mě,
nechtěj mi vládnout ješitně.
Řekni, což jiné ženy též tě
neokouzlily doposud?
Jsou krásné, krásnější jsou ještě
než já a mnohý po nich touží
a mnohému zabránil stud
zcuchat jim na panenském loži
dychtivou rukou kadeře.
Prosím tě, prosím v důvěře,
ušetři mě, pro lásku boží.
Na srdce divný strach mi pad.
Ty probudil jsi ve mně ženu,
vše víš a porozumíš všemu
a vyhovíš mým prosbám rád.
Přísahej, že se pokušení
a všech zlých úmyslů chceš vzdát!
Nebo už přísaha nic není
a tvůj slib váhu nemá snad?"
DÉMON:
"Přísahám při prvním dnu světa,
přísahám při dnu posledním,
při hanbě, jež mstí zločin leta,
při pravdě, jež se bije s ním,
při touze po vysněné metě,
při hrůze, kterou nese pád,
při dnu, kdy prvně viděl jsem tě,
dnu, kdy ti musím sbohem dát.
Na raby své a na otroky,
při jejich trpkém údělu,
na duchy, na meč andělů,
s kterými potýkám se roky.
Přísahám při pekle i ráji
i při tvé cudné nevině,
na slzy, co ti v řasách tají,
úsměv, co není určen mně,
na mírný dech tvůj plný vůně,
na vlasy jako z hedvábí,
na lásku, kterou srdce stůně,
na všechny tvoje půvaby,
že zřekl jsem se pomsty lstivé,
že nebudu už chystat past
na nikoho, že lží jak dříve
nikomu rozum nechci mást,
smířím se s nebem, modlit k Pánu
se ve dne v noci nepřestanu
a život dobru zasvětím.
Kajícnou slzou s dojetím
na čele prostém všeho vzdoru
uhasím odlesk meteorů,
nechám svět v klidu, nechám sporů
a k tobě navdy odletím.
Tvou krásu poznat může mnohý,
tvou duši znám však opravdu
jen já. Jsi kapička mé touhy,
vládkyně všech mých pokladů.
Tamaro, věř, dovedu v zlobě
i v lásce silný být jak car.
Já věčnost k nohám kladu tobě -
tvá něha však je větší dar.
Vezmu tě s sebou v hvězdné kraje,
jsem jejich volný rodný syn.
Vzkřiknu: To moje nevěsta je! -
a cařicí tě prohlásím.
Bez účasti a utrpení
budeš se dívat z povzdáli
na svět, kde věčná krása není
a štěstí nikdy neznali.
Kde je jen zločin, trest a běda,
kde nikdo ničím není jist,
kde je i láska krotká, bledá
a krotká je i nenávist.
Krátké je lidské milování,
ač plné žáru zamlada.
To vše je ale pouhé zdání.
Dny jdou a vášeň vychladá.
Znáš snad lék proti odloučení?
Kdo za vábničkou nových krás
neprchá z nudy každodenní
vydán svým touhám napospas?
Ne, paní má, já nedopustím,
aby tě stejný osud stih,
aby tvůj květ zvad v prostřed pustin
v zajetí tupců řevnivých,
zákeřných přátel, intrikánů,
dřiny a zjalovělých plánů
a snů v slzavém údolí,
jím bloudí živé mrtvoly.
Bez lásky život je tak prázdný.
Nesmíš modlitbou od boha
i od lidí vzdálena za zdmi
zhasnout jak mniška ubohá.
Ne, to je málo pro Tamaru!
Tebe zanese jinam proud,
ty musíš hořet v jiném žáru
a v jiných vášních utonout.
Zkus, krásko, navždy rozloučit se
se světem, s žalem zoufalým
a já otevřu šperkovnice
a poznání ti odhalím.
A k úsluhám ti pluky gnómů
a duchů budou za pár chvil
a přivedu do tvého domu
na stovky lehkonohých víl.
Třpytivou hvězdu Orientu
o zlatý věnec oloupím,
posbírám rosu z nočních květů
a celičkou tě pokropím,
ovinu tvoje štíhlé boky
pásmičkou červánkových stuh
a čistým dechem jarní louky
provoním kolem všechen vzduch,
budu tě vzývat, dobro konat,
budu ti zpívat přesladce
v nádheře tyrkysových komnat
jantarového paláce.
Klesnu až na dno oceánu,
nad mračna vzlétnu na křídlech,
dám ti vše, rabem tvým se stanu -
jenom mě miluj!"
XI
Démon vdech
polibek horkých, lačných rtů
na ústa panny. Ta se zdráhá,
poblouzněna však slovy blaha
podléhá jeho šepotu.
Zbavil ji vůle. Oděn v třpyt
vznášel se nad ní. Oči ve tmě
mu jako smrtonosný břit
kinžálu plály nepříčetně.
Zvítězil! Mohl hrdý být!
Polibky jako odvar blínu
otrávily krev Tamařinu,
půlnoční ticho v klínu stínů
rozjitřil výkřik na vteřinu
a všechno, všechno bylo v něm.
Láska i prosba úpěnlivá,
jásot, v němž výčitka se skrývá,
pláč pro mládí, úlevný sten
i rozloučení s životem.
XII
Za oné pozdní hodiny
obcházel zvolna strážce bdělý
s paličkou, s plátem z litiny
kolem bran. Pod okýnkem cely
zaposlouchal se do šera,
zůstal stát, na zdi kláštera
v rozpacích dlouze zadíval se,
paličku zved a pustil zase.
Zdálo se mu, že v přítmí stěn
tlumený šepot zaznívá,
že slyší slova mazlivá,
polibky, výkřik, tichý sten.
Na malou chvíli hlavou starce
probleskla hříšná myšlenka.
Vše trvalo však příliš krátce
a zas byl klid. Jen zdaleka
půlnoční vítr v lehkém běhu
rozšuměl drobné listy v tmě
a řeka vysokému břehu
zpívala cosi dřímotně.
A stařec rozhlédl se plaše
a odříkal verš z knihy knih,
aby ho svody anciáše
snad neuvrhly v těžký hřích.
Pokřižoval se roztřeseně,
přešlápl, vzdych si od srdce,
zved znovu kradmý pohled k stěně
a pokračoval v obchůzce.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
XIII
V rakvi jak peri zakletá
Tamara leží. Rty jí zchladly,
čelo, ten líbezný květ zvadlý,
je bělejší než rocheta.
Stín řas pad navždy na líčka.
Každý, ó bože, každý však
doufá a věří na zázrak,
že polibek snad spící zrak
vzbudí, že zaplaší zlý mrak
předjitřní hvězda zornička.
Však marně, marně denní zář
zalévá oči, zlatí tvář,
otec a matka marně, marně
líbají v slzách mrtvé skráně
a oněmělá ústa milá.
Smrt navěky je zpečetila.
XIV
V neděli, v sváteční dny ani
v chorovodech Tamařin šat
tak pestrý, skvělý nebyl snad
jak v rakvi. Květy z rodných strání
(ten zvyk tradici starou má)
sevřeny v něžné mrtvé dlani
vydechovaly aróma
usmíření a sbohemdání.
Na tváři plné neviny
nesvědčil mráček jediný
o tom, že duši zahubila
jí strašná vášeň trýznivá.
Snad krásnější než zaživa,
klidná a jako mramor bílá,
prostá všech vznětů, bez citu,
záhadná jak smrt leží tu.
Bezkrevná ústa, ústa němá
podivný úsměv spoutal jí,
že ten, kdo oči vnímavé má,
smutkem se chvěje potají.
V tom úsměvu je pohrdání
duše, jež ví, že odkvétá,
poslední myšlenka a přání
a odpoutání od světa.
To zdání života, ten odlesk
jako by vzdaloval ji víc
než smrt a vzbouzel větší bolest
než mlha zhaslých zřítelnic.
Jako když v záři triumfální
ujíždí po nebeské pláni
a mizí zlatý kočár dne,
jako když jiskry rozmarné
v panenském sněhu na pohoří
naposled šarlatově hoří
než Kavkaz v tmu se propadne.
Paprsek malátný a zchladlý
však slabě dálí proniká,
nedoprovází poutníka
a v pustině se nezrcadlí.
XV
Už na cestu se v zármutku dal
houf příbuzných a sousedů.
Šedivé vlasy rval si Gudal,
do prsou bil se. V pohledu
zoufalství a žal upřímný,
vsed na bělouše. Po tři dny
a noci v pláči, se vzlyky
jel smutný průvod průsmyky
s Tamarou, aby pochoval ji
do rodné hlíny v rodném kraji,
kde kosti otců spočívají.
Gudalův předek kterýsi
byl vůdcem tlupy nájezdníků,
přepadal chodce, plenil vsi,
a když pak smrt měl na jazyku,
pokáním vykoupit chtěl hřích,
a dal na skalách žulových,
kde jenom vichřice mše slouží
a luňák nad propastí krouží,
kde v slunci jiskří od věků
jen sněžné štíty Kazbeku,
vystavět osamělý chrám,
aby mír duše našel tam.
A tak se skála s příkrovem
oblaků stala hřbitovem,
jak by v nebeském podstřeší
mrtví našli hrob teplejší,
jak by vysoko nad zemí
v nádherných snech ráj ztracený
mohla jim zas jak dar dát noc.
Ne. Vše je marnost nad marnost
a mrtvé nic u netěší.
XVI
Neslyšným letem po azuru
plul anděl zlatem obetkán
a tiše do nebeských bran
v náručí hříšnou duši vzhůru
nes, jak mu přikazoval Pán.
Konejšil ji svou sladkou řečí
a žal a smutek přetěžký
a všchny její prohřešky
omýval slzou než dech lehčí.
Už rajskou hudbu tajemnou
slyšeli v dáli nad oblaky,
když Démon s planoucími zraky
jim cestu zkřížil najednou.
A podobal se bouři líté,
blesku, jenž v mračném víru žhne
a plný zloby pánovité
"Je moje!" - vzkřikl výhružně.
Zděšeně duše v útočišti
bělostných křídel anděla
se modlila a věděla,
že vše rozhodne chvíle příští,
že zas je v moci Démona.
Ó bože, jak tvář temnou má,
jak proměnil se jeho vzhled!
V pohledu palčivém jak jed
má plamen smrtonosné zloby
a jeho dech jak ze záhrobí
studí a mrazí víc než led.
"Odejdi, duchu pochybností,"
děl cherub. "Vrať se do temnot.
Blíží se spravedlivý soud
a nedá duši zahynout.
Ty napáchal jsi zla už dosti.
Ona se k nebi rozletěla.
Zbavena pozemského těla
vyprostila se i z tvých pout.
Ona je z těch, pro které chvíle
života muka znamená.
Zápasem s tebou znavena
po spáse prahne. Z ušlechtilé
víry a touhy po krásnu
utkal Pán struny jejích snů.
Skončila doba pokušení.
Jdi! Vyzývám tě naposled.
Ona stvořena pro svět není
a pro ni stvořen nebyl svět.
Trpěla. Milovala. Kalich
hořkosti pila po okraj.
Země je vlastí lásek malých -
veliké lásce patří ráj."
A posel nebes na Démona
pohlédl přísně, káravě,
svá zlatá křídla zvedl zvolna
a zmizel v modré dálavě.
Démon, poražen od cheruba
a ve svých citech zhrzený,
všech nadějí a snů se vzdal.
Z rtů vytryskla mu kletba hrubá,
a osamělý jako dříve,
v zajetí pýchy pohrdlivé,
bez lásky, bez útěchy v dál
se rozletěl zas nad zemí.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Dodneška u Kojšaurských spádů
často z mlh vynoří se stín
temného cimbuří a hradu
a opuštěných zřícenin.
Jak svědek dávno zašlé doby
puklá zeď dodnes černá v loubí
a dodnes děs a neštěstí
ožívá v mnohé pověsti.
Pod srázem stulen aul se choulí,
vše kvete, vše se zelená
a roztříštěná ozvěna
hlasů zní tichou dálkou polí.
Zas táhne krajem karavana
se zvonečky a v kouřmu rána
se třpytí řeka zpeřená.
Zas voní kvítí na pažitě
a jarní země milostná
z rosy i slunce radost má
jak bezstarostné, hravé dítě.
Jen zámek hledí zasmušile
do údolí jak vetchý kmet,
jen přeil vrstevníky milé
a celý rod. A mnoho let
neviditelní nájemníci
v něm přebývají celé dni
a šustí, rejdí při měsíci
svobodně v jeho sklepení.
Poustevník pavouk si tu skrytě
ve vlhkých koutech spřádá sítě,
po střeše s veselými dětmi
se honí matka ještěrčí
a v temné škvíře obezřetný
had odpočívá v bezpečí,
a když polední slunce praží,
stočen se hřeje na zápraží
a pak se slastně protáhne
a zablýská jak ostrá dýka,
je z mrtvé dlaně bojovníka
vypadla v bitvě prohrané.
Spoušťš. Všechny stopy po člověku
vymetla odtud ruka věků,
všechno se stalo veteší
a všechno v zapomnění dřímá -
Gudalův dvorec někdejší,
sláva i krása Tamařina.
Nad srázem však zeď kostela,
za kterou pod ochranou boha
tlí jejich kosti leta dlouhá,
nejednou z mračen zabělá.
U pevných mříží tepaných
jak věrní strávci vytrvalí
nehnutě stojí černé skály
a jejich žulovou hruď halí
jak pancíř věčný led a sníh.
Z útesů zakované v chladu
jak ztuhlá peřej vodopádů
vrhají stíny do úžlabin
kaskády nakupených lavin,
metelice se ke skalám
lísá, prach stírá ze zídky,
hned brouká v mlze teskný žalm,
hned houká drze na hlídky
a oblaka, jimž vítr báji
o chrámu v horách vypráví,
se z nedozírné dálavy
poklonit hrobům pospíchají.
Nikdo však u nich nelká. Skryt
je v němém tichu mramor krypt,
nad nimiž Kazbek zvedá štít
a žárlivě svou kořist hlídá.
Věčný je lidský pláč a bída -
věčný je hrobů mír a klid.
ゲストさんによって投稿されました。✕
Mikhail Lermontov: トップ3
| 1. | Парус (Parus) |
| 2. | Выхожу один я на дорогу (Vyhozhu odin ya na dorogu) |
| 3. | Казачья колыбельная песня (Kazach'ya kolybel'naya pesnya) |
Idioms from "Демон. Часть II"
| 1. | С открытой душой |
コメント
Лучшая запись «Демона» здесь: https://ok.ru/video/22921087709 (читает Расул Давлетов).